Валерий Савчук
Коммуникант — эпифеномен коммуникации^[1]

Конфигурация медиареальности

Не только всевозможные гаджеты, мобильные телефоны, компьютеры, но и их производное — медиареальность — стремительно меняют свою конфигурацию. Но что понимать в данном случае под выражением конфигурация медиареальности? Обратимся к этимологии. Конфигурация — термин довольно позднего происхождения (от позднелат. configuratio — придание формы, расположение), — есть внешний вид, очертание, образ; взаимное расположение предметов; соотношение составных частей сложных предметов. Древние греки мыслили мир устойчивым, неизменным. Пришедшая позже, идея mutatis mutandis в значении изменения сообразно с новой обстановкой, переходит в область непрерывной трансформации самой формы изменения. Революция утрачивает смысл, переходя в режим так истово желаемой революции перманентной^[2]. От формы форм, от надежности мира, в котором привычные вещи переживали жизнь отдельного человека и передавались дальше, от устойчивого порядка и твердости традиции, мы переходим к миру увеличивающихся скоростей, текучих одноразовых вещей, к миру постоянно обновляемой компьтерной и программной конфигурации, к миру, в котором самые смелые фантазии утопической архитектуры осуществляются, поскольку и помещения для форумов, и объекты для олимпийских игр, и павильоны всемирных выставок и собираются для одноразового события, а затем разбираются. Динамизм жизни зримо воплощался в смене стратегий ведения войны, нового уровня сообщения воинских частей (configuratio), в возведении «Большого каприза», популярности арий из оперы «Риголетто» Верди «La Donna È Mobile», в гимнах скорости художников модернистов, незримо входил в эстетические предпочтения буржуазии, желающей присвоить уникальное произведение. Любая уникальность тиражируется, а основа, определяющая видимое, дематериализуюется.
Последовательность осознания важности произошедших поворотов в культуре: от лингвистического и иконического до перформативного приводит к совокупности «фигураций» — видов медиа. Навык видеть в той или иной степени опосредующий восприятие человеком вид медиа, будь-то язык, образ или телефон, подводит к идее конфигурации, к осмыслению не фотографии, компьютера или танца в качестве медиа, не конкретного его вида, но медиа как такового. Суммируя, можно сказать, что конфигурация медиареальности раскрывается максимой — все есть медиа, или иначе mediа ergo sum, что дает ответ на вопросы каким образом я воспринимаю или не воспринимаю мир, сообщаю себя с другим, о себе, о том, что делают медиа со мной, о том, наконец, посредством чего сообщаю? Не атомарные фиксированные шаги производителя мысли, передатчика, транслятора или адресата — дискретность есть идеальная модель поступательности, — а пребывание в континууме медиареальности, медиакультуры, медиатела. Поставив вопрос о дисретности, мы уже предполагаем разрыв как отсутствие. Акцент на последнем условии сообщаемости определяет специфику медиасубъекта. Вопреки очевидному различию источника информации и получателя ее, крайние точки оказываются суть одно и то же, сливаются до неразличимости как, например, в подлинном ритуале жертвоприношения жертвующие и жертва являют собой единое тело. Надо полагать, именно поэтому Веренер Фаульштих к исторически первой форме медиальности относит не только «похоронный ритуал, но и жертвоприношение».
Медиа в качестве объекта по определению должно полагаться вне средства, посредством чего нечто может быть схвачено. В результате — исходный пункт становится конечным. Логика же неразличения внутреннего и внешнего, начала и конца, логика сообщения как процесса и одновременно итога его, решительно исключает редукцию медиа к средствам коммуникации, к инструментальному прочтению их. Медиа в качестве медиафилософии фрагментирует сущее исходя не из своей природы, но природы существа мысли, то есть не самостоятельно, но доверяя мысли, движимой ее усилием, ее волей выхватить из нечленораздельности, удержать и предъявить в качестве смысла возможной повторяемости результаты опыта. Таким образом, медиа становятся фундаментальным событием, ведущим к медиальному повороту. Последний, обустраивая философский дискурс рефлексии медиа, тем самым обживает «медвежий угол» отечественной философии, который влечет за собой актуализацию сферы жизненного опыта, искусства, повседневного языка, который — и об этом наглядно свидетельствует собственный лингвистический опыт — наиболее интенсивно пропитывается сегодня компьютерной лексикой и в результате видоизменяется. Конфигурация имплицитно содержит в себе новое качество — метауровень взаимодействия различных медиафигураций. Теоретической репрезентацией нового качества является переход к медиафилософии.
Именно актуальная медиакоммуникация оказалась тем ресурсом приведшим к непредсказуемым и непредвиденным конфигурациям, рождающим как новый тип субъекта коммуникации — коммуниканта, так и новой же реальности — медиареальности. К настоящему дню их различие становятся все более очевидны. Исток проистекает из различий средств коммуникации и медиа. Средства коммуникации — вне нас, а медиа — внутри нас. Если средства коммуникации сообщают, то медиа и есть сообщение, то есть: они видят, слышат и чувствуют нами, они инстанции вкуса и нормы; ничего не запрещая прямо, они эффективно делают это косвенно через рекламу «подлинного» и «настоящего» и «самого лучшего»; они со-общение с акцентом на связь, середину, неразрывность, внутреннее. Сообщение — не то что доставляется нарочным ли, депешей ли, азбукой морзе или шифровальной машиной, но то что достигло, как достигает смысл сказанного, озарение, экстаз. Состояние необратимости фиксируется в новом качестве, подобно тому, как говорят о теле влюбленного, ампутированного, трансформированного.

Медиа в форме масс

Медиа в качестве медиа окончательно проявляются тогда, когда обретают форму масс. Иными словами, когда они создают среду тотальной информации и коммуникации, тогда овладевают массами, а когда становятся массовыми, тогда создают массовое общество. Новые медиа не только задают новую форму коллективного тела, но и инкорпорируются в него. В соответствии с природой медиа необратимые изменения происходят и в средствах, и с участниками коммуникации, и в результатах коммуникации. Как следствие формируется новая фигура — здесь действует магия точно найденного и широко используемого теоретиками коммуникации слова — коммуникант^[3]. Массмедиальное тело состоит из коммуникантов — но, что ближе к истине, — оно использует коммуникантов в тот же самый момент, когда последний думает, что использует средства коммуникации^[4]. Коммуникант безлик, транслируя господствующий дискурс, он — условие его производства, существования и распространения. При этом стоит подчеркнуть, что он есть конверсив медиасреды, реактивно отражающий мутации социального, биологического, психологического, идеологического и прочих тел, составляющих тело массмедиа. В актуальности — на поверхности тела отдельного коммуниканта — мы имеем результат воздействий, иначе конверсив всех природных и цивилизационных изменений, оставляющих на теле свои знаки. Если тело медиума традиционного общества требовало инициации, подготовки, сосредоточенности и транса — в итоге становилось прозрачным для сообщения с трансцендентным, то в эпоху массовой коммуникации человек включается тем эффективней, чем более он автоматизирован, компьютеризирован и редуцирован к коммуниканту, то есть к атомарному человеку: разобщенному и отделенному от других. Он не проводит более сакральное, но, суммируя повседневное, усредненное, создает плотную, самозамкнутую и непроницаемую для традиции сопричастности медиареальность^[5]. Чем более медиа предстают лишь в качестве средства, тем более они внедряются в сознание, опыт, тело, окружающий мир, а если использовать более корректную формулу — становится условием как сознания, так и практик тела, то есть опытом восприятия/неприятия окружающего мира. Массовая коммуникация и ее производное коммуниканты уже не репрезентируют внешнее, поскольку являются и внешним, и внутренним, и имманетным, и трансцендентным измерением, микромир, не имеющий собственных границ, тождественен макромиру, мгновение — вечности.
Коммуникант сращивается со средствами коммуникации и становится анонимным. Первые осмысления этого феномена можно найти в ставшем крылатым выражении Цицерона epistola non erubescit — письмо не краснеет. То, что нельзя сказать непосредственно, не покраснев при этом, то, используя письмо в качестве посредника — одно из первых медиасредств, — легко «говорится» на бумаге. Разрывая непосредственность сообщения, оно имеет свои, осознавшиеся со всей серьезностью, последствия за написанное слово: «слова — это слова, а что написано, то написано» или, в отечественном варианте, «что написано пером…». Универсальный язык коммуниканта теснит язык как статус, как указатель определенного культурного слоя, обладающий богатой лексикой и правильностью речи, тот язык, который был языком межличностного общения, вовлекающий, как мы помним, близкодействующие органы чувств. Для становления медиареальности гораздо важнее не личное присутствие, а постоянство связи с адресатом, его достижимость и связанность. Следующий немаловажный шаг в том, что связанность есть добровольный выбор. Коммуникант не может жить без информации, можно сказать он заражен информационной булимией; недостаток информации вызывает страдание.
Но обращу внимание на то,— у автора подхваченного структуралистами тезиса «язык язычет» («die Sprache spricht») Мартина Хайдеггера язык выступает в двух ипостасях: собственно языка, или языка сущности, и обыденного языка («das Gerede»). Разумеется, коммуниканты не говорят на языке сущности, поскольку язык коммуникантов использует нерефлексивные клише, фразы рекламных роликов, застывшие смыслы и очевидности, а так как их реакция, их чувства запрограммированы извне, они есть своего рода имплантанты медиа; интенции их исходят из внеличностного, а потому абсолютно чистого сознания, сознания медиасубъекта.
Используя медиа, срастившись с ними, человек становится коммуникантом — инстанцией как передачи информации, так и ее среды, формируется гомогенное тело массы коммуницирующих, или медиасреду. Коммуникант есть имя новой формы идентификации, но подчеркну — не самоидентификации. Когда специалисты, аналитики говорят о коммуникантах, никто не говорит: «я коммуникант». В самом акте номинации происходит изъятие себя из того, что наблюдаемо. Его основа не только в дереализации персональной коммуникации, но и структур непосредственного межличностного общения доинформационной эпохи. Активность человека редуцируется до активности потребителя товаров, в виде вещей ли, информации или удовольствий; потребитель предстоит форме коллективного субъекта, размеченного и структурированного информационными потоками, ставшего в итоге коммуникантом. Наряду с объективацией коммуникации, происходит субъективация вещи. Яркий, в силу наглядности образов рекламы, пример обнаруживает феномен эротики, покидающий ландшафт тела человека и перемещающийся на поверхность рекламируемых товаров. Это дает повод аналитикам визуальности в целом и фотографии в частности говорить о постэротической эпохе — с ударением на втором слоге^[6].
Новое средство коммуникации создает новое качество сообщения, нового субъекта и новую реальность. Ее первые симптомы фиксируются в различных понятиях: «объективная коммуникация», противостоящая «экзистенциальной», направленной на со-общение (К. Ясперс); в особом типе поведения — «стратегическом поведении» (Ю. Хабермас), которое ведет к сознательному или бессознательному обману, к отчуждению и утрате «коллективной идентичности», разрыву с традицией, утрате ориентиров и росту психических отклонений. Хабермас в пространстве концепта коммуникации, продумывает положительные последствия ее использования. Именно коммуникация, а не сообщение ведет к созданию «устойчивых межличностных отношений и личностных структур», возникновению «устойчивой нормативной среды». Суммируя можно сделать вывод, что коммуникативное действие (ориентированное на взаимопонимание) является базой для воспроизводства устойчивых структур жизненного мира.
Здесь уместно сделать одну, на мой взгляд, важную оговорку. О «новом качестве» говорят большинство исследователей медиареальности. Но ее самостоятельность, обособленность и отдельность не является чем-то уникальным в истории смены средств коммуникации. Каждый исторически значимый эпифеномен культуры есть самостоятельная и обособленная реальность, каковой, например, были миф или религиозное сознание. Например, не сводящаяся к материальным процессам и витальным потребностям человека, реальность мифа была и актуальной формой коммуникации, и средой, и способами производства и воспроизводства реальности. Он — мир населенный «настоящими» мифологическими существами, храмами, церемониями и ритуалами. То же, что подразумевается под данным «новым качеством», фиксирует напряженность момента перехода от одной системы означающих и продуцирующих реальность, к другой, ситуацию слома привычного мира коммуникации — новыми средствами формирования нового языка: мобильного, интернетного, письменного или «албанского».
Использование бинарных категорий в анализе формирования медиареальности оправдано лишь до тех пор, пока тенденция еще не проявила себя отчетливо, пока случайность и непредсказуемость не образовали цепь необходимости, приводящей к проявлению нового качества. Уход прежнего, воспроизводящего себя в неизменности мира, схватывается «теорией катастроф» Жоржа Кювье, который исходил из того, что определенное состояние мира с его животными и растениями уничтожается в результате катастрофы и создается совершенно новый мир, с новыми растениями и животными. А старый мир становится областью археологии, палеонтологии или истории повседневности. Картина мира, создаваемая новыми же медиа, производит и новую артикуляцию сущего, в которой сообщать и быть суть одно, как одним и тем же оказывается и сообщение, и то, чем оно передается. Появление нового господствующего средства коммуникации ведет к формированию соответствующей реальности. Подобно тому как «описывая эстетические феномены, на самом деле мы описываем некие способы жизни» (Л. Витгенштейн), с большой долей уверенности можно утверждать, что «описывая разные структуры медиальности, мы по-сути описываем не только разные реальности, но и разные способы жизни, разные картины мира, разные языки. Вот как остроумно и живо характеризовала появление нового языка Татьяна Щербина: «Я на мобильном», – говорю. Физическое мое тело, может, пасется на альпийских лугах или загорает в другом полушарии – я разговариваю с Москвой так, будто мы с абонентом сидим рядом. «Абонент» было первым словом, уменьшившим Землю, люди стянулись в один голосовой пучок. Особенно когда пуповину отсекли – телефонный шнур, привязка к месту осталась лишь у физического тела, «я» – кочевник. На встречи физических тел времени стало не хватать (в XIX веке, кажется, только и делали, что общались, будто сутки были раза в три длиннее), зато я регулярно читаю в ЖЖ «ленту друзей», обмениваюсь комментариями. Виртуальные друзья, прижившиеся англицизмом «френды», – это те, близкие и дальние, знакомые и незнакомые, с кем я состою в диалоге. Тело не состоит, а «я» состоит. Совсем уж ничего материального: ни голоса, ни почерка, ни бумажки, запечатлевающей буквы»^[7].
Обратившись к Н. Луману, увидим, что есть тип сообщения без общения, коммуникации без человека. Луман исходит из того, что не люди друг с другом коммуницируют, а коммуникация коммуницирует сама с собой, она обладает качеством самопроизаодста, аутопоэзиса или автопоэзиса: «коммуникация — не есть способ трансляции чего-то, а способ создания новой структуры»^[8]. Скажем так, коммуникация становится не только реальностью существования, но всепоглощающей, а потому и единственной реальностью. Эта реальность — производное массовости; сформировавшись посредством медиа, масса становится медиасубъектом^[9]. Она уже сама себе и из себя прописывает последовательность трансформаций, которые на начальных стадиях схватываются и описываются в терминах метаморфозы или мутации. Здесь уместно вспомнить излюбленную фигуру мысли Лумана, котороя точно подходит к нашей ситуации: «Понятие природы гласит: различное есть то же самое»^[10]. Понятие медиареальности открывает нам то, что медиа, сообщение и реальность — суть одно и тоже. Способ их объединения дает новое качество – медиареальность. Таким образом не сами по себе медиа являются предметом медиафилософии, но тот способ отношения к природе, обществу и самому человеку.

Фантом коммуникации

Использование топологической рефлексии для аналитики коммуникации в новой медиареальности, позволяет посмотреть на результат этой коммуникации — появление фигуры коммуниканта — с иной стороны, то есть ответить на вопрос какие трансформации тела должны произойти, чтобы мы зафиксировали господство «бестелесного» субъекта коммуникации — человека редуцированного до медиапроводности, медиаопосредованности, медиаприсутсвия. Оправданием сюжета о коммуниканте сложность использования рефлексии топоса — тем и интригующе, поскольку он есть предельный случай, и при первом приближении невозможность ее использования. Но именно в этом предельном случае проверяется способность рефлексии схватывать и удерживать феномен, описывать их и прояснять механизм формирования. Собравшись, спросим себя прямо, что есть коммуникант?
Коммуникант — актуальная форма интерсубъективности. Коммуникантам нет числа, как нет ограничений в пространстве и во времени, они неотделимы от средств коммуникации, как минотавр неотделим от лабиринта, а кентавр — от воображения. Они создают среду в той же мере, в какой медиасреда создает коммуникантов. Коммуникант — и жертва, и безжалостный инструмент коммуникации. Осцилляция в конкретном акте коммуникации между передачей информации и трансформацией участников коммуникации производит единое тело медиасубъекта. В конечном итоге существо коммуникации требует тождества получаемой информации и трансформированного сознания — медиасферы. Средства информации (неизбежно отбирающие и видоизменяющие события) являются результатом качественной трансформации системы коммуникации. Именно это усреднение — результат трансформации — вынуждены делать специалисты по различным практикам коммуникации, которые, повторю, имеют дело не столько с людьми, сколько с коммуникантами — этим субститутом голливудского репликанта в системе «реальных» отношений. Теоретики с легкостью используют термин, который не обратим на себя: сам-то коммуниколог, лингвист, социолог не переводит его в самоназвание.
Медиасубъект наследует родовые признаки субъективной модели, которую находим в различных философских школах. В частности, описание совокупности правил познания и действия на основе разума разработано в рационалистической традиции. Находим ее и в «Феноменологии духа» Гегеля. Его концепт «для нас» вовлекает в познание целого, которое раскрывается в идее «действительного разума», осуществляющегося в структурах взаимодействия. В таком развертывающем себя, проекте всеобщности вскоре обнаружилось затруднение в объяснении того, откуда происходят универсальные моральные и теоретико-познавательные нормы, регулирующие конкретные формы жизни. Юрген Хабермас констатирует, что наше время характеризуется тем, что «Невозможно не разглядеть симптомов роста нищеты и социальной нестабильности при растущей диспропорции в доходах, нельзя не заметить и тенденции к общественной дезинтеграции»^[11]. Способом собрать и удержать общество в динамическом равновесии, привести к единству является введение концепта «коммуникативной рациональности», опирающейся на разумные критерии, опосредствующие связь реальных индивидов. «Действительный разум» продумывается в терминах интерсубъективности как эпифеномена коммуникативных процедур. Имя ему дают, исходя из обновленной концепции разума: «семиотический разум» К.-О. Апеля, «коммуникативный разум» Ю. Хабермаса, «лингвистический разум» Г. Шнедельбаха, «интерпретирующий разум» З. Баумана. Здесь разум — условие диалога, основа общности и основание коммуникации. Общность выработана самим же разумом, его притязанием на всеобщность и тотальность. Критика последних с позиций контекстуализма, акцентирующем индивидуальность топоса, культуры, языка, то есть не всеобщность и не сводимость множества этосов, языков, жизненных практик к единому началу, одновременно является критикой же классического разума. Будем справедливы и укажем на то, что не все полагаются на разум безоговорочно: «То, что разум выступает фактором общественной дезинтеграции, вызвано главным образом тем, что он изгоняет из жизни архаические силы, которые извечно были закваской и оплотом общества», — пишет, опираясь на мысль Жоржа Батая, Жан-Мишель Хеймоне^[12]. Идея свободного доступа к информации и свободной коммуникации, согласно авторам, уповающим на модифицированный разум, приводит к пониманию того, что обретение консенсуса зависит от средств коммуникации.
С точки же зрения новой формы субъективности — сознания пользователей (коммуникантов) — новые медиа есть единственный путь обретения свободы вместе со средствами коммуникации, а не игнорируя их. Медиареальность — это не порядок, это — возрастающий хаос, который, как известно, рождает из себя порядок, пройдя высшую точку беспорядка. Чем больше хаоса в медиареальности, тем ближе точка рождения Космоса.
Топологическая рефлексия через крайности эмпирической, логической, трансцендентальной, абсолютной рефлексии, через искусы романтической соотнесенности себя с высшим или низменным в себе, приходит к осознанию важности образа и образной репрезентации мысли: «размышления вместе с кино», «вместе с фотографией», вместе с цифровой формой самопроектирования, с медиальным характером реальности. Истина рефлексии топоса в равной мере немыслима и непредставима. Глобальные средства и массмедиальный характер сборки конкретного тела (например для совместных революционных протестов против режимов Египта или Туниса) лишь в мнении противоречит особой настойчивости, с которой пробуждается интерес к ограниченному и замкнутому на себя топосу.
Специфика топологического подхода к производным медиакоммуникации — коммуникантам — раскрывается в саморефлексии субъекта собранного новыми медиа. Когда присутствие целого разлито в обществе, когда оно назойливо заявляет о себе во всех проявлениях и в устройстве жизни, тогда одинокий мыслитель находит резонанс в душах излишне стесненных, сдавленных и принужденных целым. Когда же общество разорвано, атомизировано, не собранно, когда идентификационные механизмы выстраиваются помимо, а зачастую и вопреки непосредственному окружению, тогда целое актуально, востребовано временем, строится по логике необходимости.